Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - Рафаэль Арамян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
пели Ованес, Егише и Комитас, когда на дорогах показывалась коренастая фигура Вартевана, возвращавшегося из деревень. Вартеван сердился на них: «Ну и что? Невелика беда, что с убытком возвращаюсь. Зато этого Ованеса, который сейчас стал поэтом, я вырастил на своих руках. Чего только я ему не рассказывал — о всех травах и жучках. А Комитасу сколько привез я песен. Ну, а Егишу что принесешь. Увиденное не принесешь, услышанное принесешь». Из-за дворовой стены Вартеван увидел Комитаса. Монах, сняв рясу, сидел, скрестив ноги, рядом с Ованесом и Егише. «Ждут меня, — подумал Вартеван. — Опять с убытком возвращаюсь. Опять эта молодежь поднимет меня на смех». Он всегда возвращался с убытком.
Вартеван был земледельцем, огородником. Всю жизнь провел на земле, и оттого ли, что ему трудно жилось и он видел, что торговцы зарабатывают больше, чем трудятся, огородник оставил земледелие. Куда лучше бродить по деревням, чем ковыряться в земле. Но, как говорят, уши выше лба не растут, и напрасно он старался стать торговцем.
Комитас, Ованес, Егише давали ему деньги, и он, наполнив свой ларь добром, отправлялся по деревням, возвращаясь с убытком. Они снова давали ему деньги, и Вартеван вновь отправлялся в свое недалекое путешествие и опять возвращался с убытком. Он не знал, что молодые с нетерпением ждали его возвращения. Он не знал, что всегда приносил с собой бесценные сокровища — песни, краски, крылатые слова.
Ждали его и на этот раз, и Вартеван положил на землю свой ларь, омыл ноги в ручье и лег в тени тополя. «Отдохну, потом покажусь», — решил он.
Жара была нестерпимая, листья тополей чуть колыхались. Вартеван лежал на спине. Из травы теперь торчал лишь его нос кирпичного цвета.
Он принес с собой одну песню и, заложив руки за голову, однотонно напевал ее.
В Бюракане он услышал эту песню, ее пели невесты у родника. А одна из них, маленькая и округлая, как кувшин с ушками, подбоченившись, смеялась. Ее звали Хумар, она была красива, очень красива. Вартеван увидел ее. «Я странник, странник, дай воды напиться». Ему казалось, что он опять стоит у родника и невеста из кувшина льет воду на его широкие ладони, сложенные лодочкой. Булькает вода в горлышке кувшина, наверно, напевает эту же песню. Вартеван попробовал спеть во сне, но голос у него пропал, веки отяжелели, и он уснул.
— Ованес, Вартеван не вернулся, — сказал тревожно Комитас, поднимаясь с места.
— Нет, он, наверно, здесь. Спит где-нибудь в тени.
Все трое пошли в глубь сада. Когда они приблизились к тополю, Егише показал рукой на что-то.
— Видите, красный нос Вартевана выглядывает из травы. Красное и зеленое — как красиво!
Осторожно подошли к спящему.
— Видит бог, на его губах застыла новая песня, смотрите, как дрожат его губы, — сказал Комитас.
— А на кончике языка притаилась новая шутка. Хорошо, что он спит, не то слетело бы это слово, и мне ничего бы не досталось.
— Под веками у него есть новые краски.
Егише закашлялся, но Вартеван не двигался.
— Глубоко спит наш странник, — сказал Егише улыбаясь.
Они взялись за руки. Комитас очень тихо запел. Эту песню принес Вартеван в прошлый раз.
Ованес тут же сочинил слова, и все трое начали:
Уснула Хумар…Опля, опля, опля тмба…
Комитас пел:
Ах, хороша, как хороша…
Они взялись за руки и медленно двинулись вокруг Вартевана, а спящий видел во сне похожую на кувшин с ушками маленькую, кругленькую невесту, которая, подбоченившись, стояла над ручьем и смеялась. «Я странник, странник, дай воды напиться» — и в горлышке кувшина булькала вода, сон смешивался с явью.
Вартеван проснулся. Сонными, удивленными глазами он смотрел на молодых, кружившихся вокруг него:
Уснула Хумар…Опля, опля, опля тмба…
Взявшись за руки, трое прыгали, приседали, выпрямлялись и снова приседали. Вартеван не сердился — ведь они поют не о нем, а о той бюраканской невесте, маленькой, кругленькой, как кувшин с ушками:
Ах, хороша, гляди, как хороша…
Вартеван тоже присоединился к ним.
— Очень хороша, — подтверждает он в песне.
И он не рассказал о бюраканской Хумар, об удивительной, внезапно родившейся любви, он вложил это чувство в песню и пел ее для невест, крестьян, он пел ее как свою песню, и, когда Комитасу передавали, что Вартеван эту песню считает своей, он мягко улыбался и говорил:
— А чья же? Я от Вартевана ее получил и Вартевану же подарил.
Перевел В. Баблоян
Келéр, цолéр...
Веселая песня слагается для радости и веселья, но армянин создает веселую песню, чтобы утешиться, забыть про страдания. Как дитя, родившееся после следующих друг за другом смертей, так дорога была ему эта песня, которую нашел он случайно и боялся теперь потерять, замутить печальным рассказом, скорбным взглядом.
Страна полна была выселенными беженцами.
В такое время казалось преступлением распевать такую песню.
Ходила любимая моя, сияла…
Но песня существовала. И Комитас сошел с дороги, зашагал по полю, чтобы люди своими страданиями и горестями не вспугнули ее.
Тяжелые были времена, такие тяжелые, что даже грустных песен не пелось, но эту сложил не он, а услышал на Игдирской дороге.
Комитас неожиданно вспомнил давным-давно услышанный рассказ слепца.
Отец с сыном на дороге встречаются с жалким нищим.
Нищий мурлычет под нос печальную песню.
— Отец, — говорит сын, — поможем ему.
— Он не нуждается в этом, — отвечает отец.
— Почему? — удивляется сын.
— У него есть песня…
Эта история, которая появилась неизвестно откуда и в вопросах и ответах ожила в уме, вдохновила Комитаса.
— У нас есть песня, — повторил Комитас, — и мы не нуждаемся в помощи. Да, есть песня, радостная песня.
И он запел:
Ходила любимая моя, сияла…
Сам испугавшись своего голоса, он посмотрел вокруг. Никого не было, впереди каменистое поле, вдали копья тополей, белое облако при полете словно наткнулось на тополя и осталось на их верхушках. Казалось, облако пытается оторваться и от этого вытянулось, стало длиннее. Лишь на миг Комитас посмотрел под ноги на посвистывающую полынь и снова на тополя, у которых на верхушках угнездилось облако, и с удивлением заметил, что облако уже сорвалось, отплыло, оставив за собой тонкую белую нить в синеве неба. И внезапно с тревогой он почувствовал, что облако, тополя и трава отняли у него песню. Он уже не помнил мелодии, слова были, но мелодия исчезла.
Несколько раз он повторил первые строчки, повторил, но ничего из этого не вышло. И тогда он попытался припомнить, где и как он услышал эту песню.
…Вначале никакой песни не было, начал он вспоминать, — подводы остановились на дороге в Игдир. В первую подводу были впряжены буйволы. Лбы их были украшены маками, большими маками, величиной в ладонь. В телеге была девушка с босыми полными ногами. Так хорошо она смеялась и так похожа была на ту…
«Кто может знать, что и я любил», — неожиданно подумал Комитас, и сквозь вереницу долгих годов встала перед ним девушка, встреченная во дворе церкви.
«Маэстро, зачеркните мое имя. Пусть не узнают о вашей безответной любви», — издалека, из глубины воспоминаний, попросила его об этом девушка. Он тогда вычеркнул имя с обложки нотной тетради. Комитас попытался забыть девушку, которая мерещилась ему вместо крестьянки, и чтобы вспомнить мелодию песни, начал припоминать все сначала.
Вначале не было никакой песни, — вспоминал он, — на подводе сидела девушка, которая так хорошо смеялась. Телега была полна ароматного сена. Он стал невдалеке от телеги, на обочине дороги, и делал вид, будто любуется закатом.
— Если не любишь меня, чего же ходишь по нашей дороге, — сказала девушка парню. Он отпрягал буйволов.
— Тише, вардапет услышит.
— Вардапет не знает, что такое любовь.
«И в самом деле, кто может знать, что и вардапет любил», — с тоской подумал Комитас.
— Под фараджой не сердце, что ли?
— Кто его знает? — с сомнением сказала девушка.
И ему почудилось, что это было сказано здесь, совсем рядом. Комитас оглянулся вокруг. Пустынное, каменистое поле с тополями-копьями и маленькое облачко, что теперь устроилось на вершине Арарата. «Никто не знает, что и я любил», — с горечью подумал Комитас и снова почувствовал рядом девушку, имя которой он зачеркнул на нотной тетради.
Была осень, глубокая осень, она часто приходила к нему, приходила слушать песни, играть. Играли в четыре руки — Баха, Шуберта, потом его песни. И однажды девушка сказала:
— Странно, когда я слушаю ваши песни, кажется, что сижу возле маленького ручейка, а кругом тишина, удивительная тишина.
